Из значимых(тм) публикаций можно отметить эту http://magazines.russ.ru/arion/1996/3/polet.html
и позавидовать слегка.
А так - очень хороший поэт, насколько можно сие предсказать в егошние 18.
"а я боялся расколоть её фарфоровое тело", "осторожные колени" и всё прочее под катом. Ну, кроме одного, где он про народовольцев успел написать. Время такое было.
III
Только метнул -- побежал и схватили,
Шапку сорвали и руки скрутили,
И обступили -- куда убежать?
Только б дышать.
А за это расплата,
Все отдавать, чем гордился когда-то,
Все предавать, чем вчера дорожил,
Всех выдавать, с кем Отчизне служил.
Только бы жить...
Но пришлось по-иному.
Казнь.
От презренья не спрятать лица.
В бурю ты можешь не выйти из дома,
В путь соберешься -- иди до конца.
ПОЧТИ ВСЕРЬЕЗ О ВЗРОСЛОСТИ МОЕЙ
I
Мы жили в городе одном...
Скрипели темные перила...
Фонарь качался за окном,
и женщина меня любила.
Над миром бренной суеты,
витал пророк, дела забросив...
От нестерпимой правоты
горели щеки на морозе...
Метель январская мела
и тротуары заметала,
а женщина меня ждала,
ждала и двери открывала.
А я боялся расколоть
ее фарфоровое тело...
И не боялся чушь пороть
легко, уверенно и смело...
Зима гуляла по дворам,
дымилась, белая от ветра,
зима, отпущенная нам
так неожиданно и щедро...
II
Когда красавицы, зевая,
глядят утрами в зеркала,
на тонком холоде стекла
свое дыханье забывая...
Полузабитые трамваи
уже гремят из-за угла,
наполовину выплывая,
а улица еще бела,
оставленная, неживая...
Я вспоминаю: ты была
иная -- ты была иная,
а снега не было. Летела
сырая белая крупа...
Как знать, чего от нас хотела
любовь, которая слепа.
Ты как-то сразу повзрослела
с другим...
III
"РОМАНС"
По снегу белому, по снегу,
по непротоптанной тропе,
по неоставленному следу
мы возвращаемся к себе.
По стынущему первопутку,
невидимому впереди.
О, погоди одну минутку,
одну минутку погоди.
Ты погляди, как я стараюсь,
как я иду и не собьюсь.
Как я прощаться собираюсь
и все никак не соберусь.
Долги прилежно возвращаю.
Монетки катятся звеня.
Любимая, я все прощаю,
прости меня, прости меня.
IV
Ты помнишь? Медленное лето,
круженье падающих звезд
и клятвы сладкие -- до слез,
до расставанья, до рассвета.
Мы были счастливы тогда.
Потом года и города, --
редели темные аллеи,
плоды бесплотные алели...
Нас разметала суета.
А между тем, в усталой чаще
фонтана старая вода
хранила отраженья наши,
обнявшиеся навсегда.
"Довольно, плакальщица сада,
рыдай, не обрывая струи,
твоя последняя услада
рыданья жаркие твои".
* * *
Окно выходит на задворки,
на жестяные гаражи.
Учебник в почерневшей корке
на подоконнике лежит.
А дальше -- желтые ограды,
подслеповатые дома,
и воробьи не в меру рады,
что вот кончается зима.
А ты молчишь, меня не слышишь,
едва страницы шевелишь,
и вдаль на облака и крыши,
за раму черную глядишь.
А там, гудками пробивая
окраинную благодать,
легла дорога окружная --
не развести, не разорвать.
* * *
Сегодня белый плоский теплоход
(над ним зигзаг -- реки изображенье)
нам предлагает странствия начать.
...А где-нибудь играют Мендельсона,
и это время выпускных балов
и всяких глупостей. Теперь ведь лето
и можно делать глупости. И окна
распахнуты. И каждое окно --
цветной фонарик. Улицей плывет
чудесный запах булочных, молочных,
кондитерских. До локтя рукава
закатаны. Сливаются кварталы
В зеленое и шумное пятно.
А на вокзалах в мокром целлофане
серебряную продают сирень,
и, осыпаясь, темные соцветья
таинственное обещают счастье,
и мокрые уходят электрички
за железнодорожный горизонт,
и где-нибудь захочется сойти
и больше никуда не возвращаться.
Вы знаете, что я чуть-чуть романтик,
чуть-чуть нахал. Вы знаете, что я
разглядываю с равным изумленьем
созвездья Девы хрупкую звезду
и ваши осторожные колени...
IV
Не приходите! Что вам до меня?
Цветы Голгофы: я вам не родня,
цветы Голгофы, красные причастья,
кровавящие детские запястья.
Не приходите! Я умру легко --
уткнусь кутенком господу в ладони...
Горячий хлеб вздыхает глубоко,
молочница приносит молоко,
холодное, в серебряном бидоне,
а девочка на голубом балконе
считает звезды: три -- четыре -- пять...
Не приходите! Разве вам угнаться? --
Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...
Не приходите! Дайте досчитать.
V
Одежда быть должна простой и строгой.
Пришли мне платье черное сюда.
Я в нем пойду последнею дорогой.
Оно пристойно в скорбный день суда.
А я из тех, кто, выбрав путь, им следует.
Ты обо мне, родная, не рыдай.
Отец напрасно сердится и сетует...
Что я его любила, передай.
У нас с ним просто убежденья разные,
И нам двоим от этого больней.
Он гибели моей не станет праздновать
и поминать хулой моих друзей.
Ты не ищи протекции и случая
и у царя мне жизни не проси,
а я утешусь тем, что время лучшее
когда-нибудь настанет на Руси.
Я вижу свет в глазах мятежной юности,
а для судей грядущее темно...
Письмо родимой матушке, -- а вдуматься,
оно совсем не к ней обращено.
VI
Свобода, да, о вечная свобода,
свобода жить, свобода умирать,
и белый снег, какая благодать,
с январского повалит небосвода.
А там весна и грохот ледохода,
ручьям и рекам русла выбирать...
Потом страда -- спины не разгибать...
Ржи золото, деревьев позолота --
все позади. Уже ноябрь дохнул.
Пригорки листьев вместо листопада,
пустых кустов колючая ограда,
деревьев голых черный караул
и первый снег. Раскрытая тетрадь
белым-бела, как смертная рубаха...
Свобода жить. Свобода жить без страха.
Без страха жить. Без страха умирать...
* * *
Мне бы жить легко и неторопко
в подмосковном городе одном,
где деревья, стриженные в скобку,
до утра гуляют под окном.
Сахарок размешивать в стакане,
по ветру пустить черновики,
а потом на выцветшем диване
развалиться, скинув башмаки.
Погляжу, а улица все та же --
хорошо асфальту и траве,
да собаку рыжую поглажу
по лохматой, мудрой голове.
* * *
А у нас на Зубовском бульваре
рупора играют во дворах.
А у нас на Зубовском бульваре
дождь вразброд и окна нараспах.
Дождь вразброд и улица -- вкосую,
светофор вкосую на углу.
Женщину поющую рисую,
осторожно -- пальцем по стеклу...
Не наказывая, не прощая,
тихо наклоняется ко мне
молодость моя или чужая --
женщина -- поющая в окне.
* * *
За кузовом кузов --
грибная пора...
Пижамы арбузов
и дынь кожура...
На вольном просторе
до звездных миров
восходят застолья
осенних пиров...
Наполнили брашна,
но губы свело.
Обидно и страшно, --
уходит тепло.
* * *
А в январе -- как в январе,
не первый снег и не последний,
а во дворе, как во дворе,
все те же хлопоты и сплетни.
А где-то шестнадцатилетний,
неосторожный человек
идет моим неверным следом --
неверным следом -- белым светом...
Кому-то станет первым снегом,
быть может, мой последний снег...