Серый чего-то орёт,
и я чего-то ору.
Серый когда-то умрёт,
и я когда-то умру.
Серый болел за Спартак
и презирал футбол.
Кидал на площадку пятак,
когда пропускали гол.
Кидал на площадку второй,
когда пропускали ещё.
Редко, довольный игрой,
меня подымал на плечо.
Сейчас мне (совру) тридцать пять,
значит, ему пятьдесят.
Чё бы такому стоять
в шобле вон тех ребят?
Просто похожий вид,
слишком неясный свет.
Против ушедших лет:
громко: «Серёг, привет»!
Маленький, хитрый змей,
медленный поворот.
Стало быть, тоже Сергей.
Неужто и он умрёт?
О прозе
Три сотни вёрст за восемь дней — такая спешка.
У графа неотложные дела.
Чернила из дубового орешка
на краешке дубового стола.
С ошибкой, второпях: «Велики Луки»,
не думая о том, по чьей вине:
такое дело плакать о разлуке
ненасовсем покинутой жене.
Придумаю письмо, кусок романа.
К весне закончу собственно роман,
фрагментом невеликого обмана
не обманув сложившийся обман.
А граф на самом деле что-то пишет:
убогий свет, застенчивая тьма.
И за плечом неслышный дышит, дышит,
диктуя строки вечного письма.
Ярославль
Эта местность — сплошные окрестности
из цветных, перекошенных снов.
Побежим по надломленной местности
до плохих трёхэтажных домов?
Переулками и промежутками
и по скверу и к свету опять.
У реки с апатичными утками
я тебя попытаюсь обнять.
Эта местность такая пародия:
недоделанный фильм про бояр.
Тут моя вороватая родина
разделилась на славу и яр.
И отсюда, почти нелюбимая,
обрекается в северный плен.
Ветром плачется: невозвратимое —
очень длинное слово на эн.