Написал о книге Евгении Вежлян. Книга меня удивила. Собственно, о факте удивления и написал.
Прямая ссылка на публикацию вот: https://voplit.ru/column-post/o-stihah-evgenii-vezhlyan/
Одним из поводов к внимательному прочтению книги Евгении Вежлян «Ангел на Павелецкой» (М.: «Воймега», 2019 — 90 с.) стала личная и даже почти корыстная цель. Точнее — попытка опровергнуть мысль, изложенную в Фейсбуке известным литератором и культуртрегером Анной Голубковой: «И скажу я вам еще раз, ибо истина не тускнеет от повторения: друзья мои, ресентимент крайне непродуктивен». Как человек, пишущий именно из ресентимента, я надеялся найти контрдоводы.
Тут надо кое-что объяснить в почти извиняющемся тоне. Есть наихудший вариант критики: связывать поэтику и личную жизнь автора. Есть вариант хуже наихудшего: сопрягать поэтику автора с его политическими взглядами.
Тем и займёмся: поскольку Евгения Вежлян некоторое время назад довольно активно высказывалась в поддержку всего хорошего и прогрессивного, а победила, как известно, противная сторона, основания к говорению из ситуации проигрыша у неё были.
На первый взгляд, доказательства нашему предположению в книге найти не сложно. Вернее, их легче было найти до книги. Евгения как поэт известна давно, и переход от грустно-умиротворённых стихов, вроде очень хорошего нарратива о фотографе дяде Хеме, к новой нервной поэтике был заметным. Социальные сети имеют свойство выделять крайности. Потому хождение получили прямолинейные декларации о горящей двери Павленского или о делегировании права на протест от умученных работой бесправных преподавателей дальнобойщикам — дабы те всё сказали властям предержащим. У людей иного круга, у тех, кто невольно ощущает к дальнобойщикам классовое родство одновременно с кастовой ненавистью, такие предложения вызывали страх. Использовать водителей для перевозки тяжестей и передвижения автостопом хорошо и правильно, но вот насчёт права голоса есть вопросы.
Словом, отдельные новые стихи подпадали под характеристику, данную Максом Шелером в книге «Ресентимент в структуре моралей». В них был «…очевиден пафос отмщения — такого ресентимента, как у Ницше, когда месть становится источником энергии, основной мотивацией к действию». Но вот в книге этот пафос почти мистическим образом исчез!
Вообще-то, и на уровне отдельных текстов при внимательном их прочтении многое довольно непросто. Стихотворение о дальнобойщиках завершается так:
Скажите им…
Господи, да что ж попросить-то…
То есть, очевидный момент: и передавать запрос бессмысленно, и чего пожелать — неясно. К тому же многоточия в финалах строк говорят о многом. Значительная часть стихов книги завершается этим знаком препинания или вообще обрывается на полуслове и полумысли. Это не пресловутое снобистское «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Это, скорее, аналог трёх дефисов, которыми часто завершал свои опусы Мирослав Немиров: «---». Дескать, можно ещё говорить на заданную тему, но зачем? Жалко ж времени!
Именно в этом, в сбережении времени, заключена суть. Причём времени жалко в двух смыслах: и время, как категория подлежит жалости, поскольку невосполнимо, и себя, бездарно расходующего ресурс жалко. Отсюда и остановки разговоров, уходящих вникуда. Жалко ли людей, обитающих во времени? Тут вопрос сложный. Рассмотрим наиболее часто встречающиеся темы и образы сборника:
1) Смерть и всё, что с ней связано: воспоминания об ушедших, старение, умирание само по себе, потусторонние сущности;
2) жабры и фотокарточки;
3) время, как феномен.
Отчего второй пункт сдвоен и звучит необычно? Тут просто: упоминаний фотореальности в «Ангеле» больше, но жабры ярче и оригинальнее. Собственно, они, «жабры кожи» тоже — про время,
…где дышит, всё в жабрах, сырое лицо
жильца номер ноль из породы жильцов,
который выходит из ванной,
от холода весь деревянный.
Где смерть измеряет его рамена
и чресла, насколько линейка длинна,
Зачем посмертно измерять плечи — ясно. А чресла? Видимо, ради подчёркивания бессмысленности меряния оными чреслами при жизни. Скажем прямо: автор относится к людям без особого снисхождения. Цикл «Бедный поэт», который Денис Драгунский называет гениальным и рекомендует «читать с карандашом, разбирать, учить наизусть» — представляется довольно жёстким. Персонаж, тот самый «бедный поэт», вполне себе осмеян — за беспомощность, за подчинение внешним обстоятельствам, за бытовую неприспособленность. Мягонько так осмеян. С выжиманием из образа всего, что только можно выжать.
Снова попробуем объяснить подход внешними обстоятельствами. Быть на стороне проигравших — аморально. Вежлян сама это знает и надеется, что рано или поздно победят
всё равно какие
лишь бы наши.
Однако сейчас приходится говорить в ситуации поражения. Тут действительно не до морали. Тут приходится думать только о себе. Вернее — о своём шансе успеть. Надо узнать и сделать очень многое. В условиях, повторим, довольно ограниченного времени:
* * *
Осень — это вовсе не время года.
Она перемещается по двору
от дерева к дереву.
И пока не вызолотит листья —
все листья —
не уходит.
То есть время — оно не везде.
Оно приходит
к каждому,
кто дождётся
своей очереди.
Будто врач участковый
или слесарь-водопроводчик.
Нас-то много.
Оно одно.
И на всех его не хватает.
Война идёт за будущее. Прошлое более-менее надёжно и устойчиво. Прошлое это история,
А история — это забытая
карамелька в машине, оставленной
на Садовом кольце
на съедение едкой пыли и снегу солёному.
Там, наверное, заперт в салоне
двадцать лет как не дышанный воздух
на проспекте Калинина, ночью —
тёмный-тёмный, безлюдный, пустой..
В прошлое можно отступить: ты там уже есть, а в будущем тебя нет. Зато будущее ты можешь творить и определённым образом контролировать. Тут автор естественным образом вступает в противоречие со множеством людей. Признавая в чём-то их правоту:
* * *
Жизнь бесконечна, если включить в неё сны.
Смертность недоказуема.
Человек — многогранник или кастрюля.
Потому что сколько людей, столько и измерений.
Пространство натягивается на шляпу…
Формально у каждого из этих людей есть право Управлять Вселенной/ с помощью маленького магнитика. Но в реальности магнитики меж собой несовместимы, поскольку однополярны. Править, хотя бы в своём личном мире, может только один. И мир, где поэт творит собственное будущее, активно противопоставлен миру нас: тех, кого существующий порядок вещей более чем устраивает. Тех, кто даже хочет, чтоб свойства этого мира были выражены чётче: чтобы богатые были богаче, бедные бедней, счастливые счастливее, несчастные несчастнее. Чтоб хозяева и слуги знали своё место. Чтоб сидеть где-то в тепле и бесконечно выпивать, слушая красивые истории.
А тут поэт мечтает переменить мир, отвергая даже помощь ангела, как в стихотворении, давшем имя книге. Гордыня? Возможно. Но точно — не ресентимент. К моему личному сожалению. Но кому какое дело до моего личного сожаления?