Он в этот раз представил такие длинные, не очень для него характерные стихи. Мне понравилось, однако, не попал в кратчайший списокъ
***
Пошёл я, значит, однажды в лес за грибами.
Иду, на ходу бруснику ладонями загребаю,
и вдруг выскакивает на тропу медведь-сеголеток
и говорит — не найдётся ли сигареток?
Я огляделся — вроде никого нету.
Думаю — ладно. Дал ему сигарету.
Дальше иду: пссс, — за плечом шепчут мошки, —
сам, чо, не местный? чо у тебя за одёжка?
Я огляделся — вроде никого нету.
— Дайте-ка я угощу вас сигаретой!
Дальше иду, вижу впереди глухаря,
он говорит — друг, не будет ли косаря?
Хватит и пятихатки, на крайняк — 50 рублей,
у меня небольшие проблемы и юбилей.
Я огляделся и говорю глухарю:
я твой косарь, глухарь, отдал косарю,
вон он горбатится возле бобровой хатки,
можешь его раскулачить на пятихатку.
Перехожу ручей — выныривает оляпка,
хочешь, — пищит, — оттянуться? наличествует ляпка.
Я говорю — спс, мне бы опохмелиться,
она — ща устроим, пять сек, приведу лисицу.
Тут вылетает пчела и задницей машет —
есь позвонить? какой оператор — наши?
Я отвечаю — да вы тут рехнулись в конец,
какой может быть оператор, это же лес.
Тут вижу — в сапог мне постукивает муравей,
хей-хей, говорит, не хочешь ли стать здоровей?
У меня гомеопатия и альтернативная медицина
из олеиновой кислоты и кордицепина!..
Дух переведя, топаю дальше,
но настроение уже не то, что раньше.
Думаю — всяких чудес дофига на свете,
а тут из-за дерева йети выходит, йети!
И произносит с апломбом австралопитека —
чего ты припёрся, у меня теперь — ипотэка.
Я говорю — за грибами иду, балда,
а он, сука, щурится, и говорит «ну да».
Тут я не выдержал и, как в червивую шляпку,
ножик ему в башку: это тебе за оляпку,
это за сеголетка, а это за глухаря,
а это вот за косарь, а это — за косаря!
Возвращаюсь и думаю: не выходит жить без изъяна.
Сто пудов же это была последняя разумная обезьяна.
Сплетни начнутся. Сходил же, блин, за грибами…
Божии твари — а до чего за(кол)ебали.
***
Тихий
запах
тёмных
брёвен.
Электричество крапивы.
Трансформатор шершня вровень
с головой неторопливой
проржавевшего кота.
Леса тра-та-та-та-та.
С точки зрения пространства
нет ни юности, ни детства
по отдельности, лишь масса
дней, спрессованная в тесто
(толщиною в звук сопли)
на поверхности земли.
Ты спросил меня: «Есть время?»
Ешь, конечно! Звёзды — крошки.
Память — полость для варенья,
где плоды и плодоножки,
волосина, лист и клоп
обрели один сироп.
Всё смешалось, как в том самом
доме. Кстати, был ли мальчик
кроме поезда с вокзалом,
кроме поля мать-и-мачех —
если даже дом и сад
быстро вышли из констант?
Так сморкнёшься — ветер скосит
эту каплю на штанину,
вытрешь, выпрямишься — осень,
а моргнёшь — пропустишь зиму;
и в попкорне облаков
сам не знаешь кто таков.
Мозг хранит черты былого,
но, как солнце из нейтронов,
пере- он укомплектован
мелюзгой объектов, фонов,
смыслов, вымыслов и вер.
Взять хоть этот, например.
Проросли в другие вещи,
исказив ретроспективу,
рыжий кот, жужжащий шершень
и колючая крапива.
Так врастает в обиход
поэтический подход.
Так в масштабе государства,
ничего не смысля в этом,
тьма моральных (гонду)расов
по методике поэтов
может впаривать свою
смертоносную стряпню.
***
Из двух суток пути не запомнилось ничего.
Проводницы сменяли друг друга, Олеся и Поля,
как пейзаж за окном, состоящий из леса и поля,
с неопознанной в дрёме особенностью речевой.
Города, как события прошлого, были редки
и вдали от вокзала практически неотличимы.
На перронах заснеженных молча курили мужчины,
и стучали обходчиков длинные молотки.
Словно атомы жизни в берёзовых е*енях,
бесконечных, бессмысленно белых, — тем самым на темень
так похожих, начавшихся после Тюмени,
проводницы Олеся и Поля хранили меня
сорок восемь часов. И когда у Вселенной восток
появился на время в отсутствии всех направлений,
я сказал им спасибо, и поезд исчез за метелью
по пути на Юпитер, а может на Владивосток.
***
Кто не умер, тот остепенился —
И едва рифмуется уже
С чем-то кроме дачи и теплицы,
И автомобиля в гараже.
Прозу жизни русская Минерва
Пишет так, что хочется наркоз.
От неё гниют зубные нервы
И глазной ветвится варикоз.
Потому-то ты меня наверно
Не признаешь, вставшего с тобой:
Я ношу очки за двести евро
И лилейный жемчуг за губой.
В этом блефе — самая поэза!
И стучат по краешку земли
Наших судеб хрупкие протезы,
Наших душ кривые костыли.
***
В закрытом городе на севере страны,
Куда ведут лесные катакомбы,
Живёт девчонка-синие штаны
И собирает ядерные бомбы.
Ей наплевать на мировую грязь,
Она влюбилась в солнечного парня,
И после смены, весело смеясь,
Она заходит в тёплую пекарню.
Он там стоит в огромном колпаке,
Даёт ей чай и ромовую бабу…
И как бы жизнь выходит из пике,
Не их, а наша вся выходит как бы —
И дальше улетает налегке.
***
Неуклюжий медляк с тобой на дискотеке “Свэмп”,
В фойе дома культуры, где стены были отделаны
“Шубой” грязно-зелёного цвета, куда я приходил
Только из-за стробоскопа и тебя, и ещё
Нескольких девочек, которые нравились меньше,
Но в основном постоять у стены, гордо задрав голову,
Как бы презирая этих, поделившихся на пары,
Или этих, выплясывающих в пулемётной очереди света,
Когда часть движений пропадала в краткой темноте —
И получалось, что даже драки были видны частично:
Вот его толкнули, а он уже обернулся и занёс кулак,
А вот повис по диагонали в расступившейся толпе,
А вот уже дежурный участковый выводит его за шкварник из зала.
Но иногда получалось собраться перед началом,
Купить в ларьке чекушку водки и распить её на четверых —
Без закуски, но через затяжку, чтобы больше пёрло —
И вот тогда получался даже рок-н-ролл,
Особенный, такого больше нигде не видел:
Нужно было согнуть тело так, как будто собрался блевать,
Но при этом задрав подбородок и, глядя параллельно полу,
Вращать и топать полусогнутыми ногами,
А руками при этом словно доставать по очереди внутренние органы
И показывать их недолюбливающей рок-н-ролл публике,
Среди которой отдыхала у стеночки и ты,
С подружками, забравшими из центра танцевального круга свои сумочки,
А может вообще вышла подышать свежим воздухом.
В такие вечера удавалось пригласить тебя на танец —
Наверное когда уже проиграло не менее одной трети медленной композиции,
Это была “Песня Земли” Майкла Джексона, про экологию,
Под потолком висел телевизор и там крутили видеоклипы,
Те, кто не танцевал, смотрели в экран,
Каждую субботу и даже иногда в воскресенье, одни и те же песни и клипы,
И те кто танцевал, если не целовались, что было невозвратным поступком,
Тоже смотрели клипы, когда поворачивались лицом к экрану,
Вращаясь в медленном танце, а вокруг
Плыли по стенам, потолку и обнявшимся парочкам
Светлые квадратики, а ближе к сцене в ультрафиолете
Красиво отсвечивали синевой белые части одежды,
И вдруг начинался снова Джексон, но уже быстрая “Песня с барабанами”.
Медляки включали всего два или три раза,
Это раздражало, особенно если так и не решался
Подойти к тебе, кричал диджею в ухо — включите медляк, пожалуйста!
Он кивал, но два драгоценных часа рассыпались на минуты
И уходили сквозь пальцы, даже если держал тебя ими
За горячую талию, переступая вокруг земной оси,
И кудряшка с твоего немного вспотевшего лба
Щекотала мне слева шею, а выдохи чувствовались ключицей,
Но я думал только о том, как не задеть остроносые туфельки своими ботинками,
Или какое там было время года, может и весна,
С поспевшими вишнями, которые блестели во тьме,
А я шёл и шёл домой, проводив тебя до самой двери,
Но ты об этом никогда не знала, вот может сейчас прочитаешь.
Сейчас бы я мог рассказать тебе об этом лично,
Ну то есть написать сообщение в социальной сети,
Рассказать, что это были самые крутые моменты
Моей юности, за которые нужно сказать тебе спасибо,
За три раза, когда танцевал с тобой, и за семьдесят два, когда не танцевал,
И за все разы, когда провожал тебя,
Выводя из болота в тёплую звёздную ночь,
Даже если провожал тех самых, которые нравились меньше,
Я вспомнил наши медляки сегодня ночью,
Когда укачивал сына, кружась с ним тихонько в полумраке комнаты,
Какие-то случайные нейроны соединились и дали вспышку стробоскопа
В моей памяти, и хотя я не помню в точности, кто ты,
Я говорю тебе спасибо.