Тут подборка была небольшой (может, в этом и беда), дадим её целиком
КАМА
… насытясь разрушеньем
«Медный всадник»
1
Сколько ржавого было железа —
Цепи, баржи, и как сочетались
Тот затон и моя аскеза,
Словно прежде уже встречались.
Нет, впервые. Я только вышел
Из её девятиэтажки,
Обездоленный тем, что слышал
Приговор по юности тяжкий.
Подо льдом ворочалась Кама.
Стоя там, на краю причала,
Возле груды ржавого хлама
Я не знал: это только начало.
2
Бьёт ли пенной водой песок
За мостом, где пляж городской,
Иль целуют наискосок
Рот накрашенный на выпускной,
Всюду будет вдали теплоход:
Белый, маленький, по волнам
Торопящийся тихоход
И всегда плывущий не к нам,
Вверх ли, вниз ли — речной мираж
Или прочно вплетённая нить
Выцветает с годами пейзаж,
Он один продолжает плыть.
* * *
Темнеет дерево на поле,
одно на холоде ночном.
Домой мне торопиться, что ли,
за убывающим теплом,
когда стоит там путник этот,
одетый в ветхую кору,
в непрочном оперенье веток
на пронизающем ветру.
Стоит, поднявшись над лесами,
над дымом сонных деревень,
ловя последними листами
для всех уже прошедший день.
И в этих медных каплях света,
горящих тускло над землёй,
я вижу все богатства лета,
так и не прожитого мной.
Памяти Павла Белицкого
Кипарисы по полю стоят рядками,
Солнце печёт как в июле — такая осень
В Риме, — а выше зелёными облаками
Несколько страшно высоких сосен.
Только мало, Паша, они похожи
На твою одну, пережившую даже старость,
Ту с прожилками тонкой, тёплого цвета кожи,
Что среди берёз так стоять и осталась.
Там, где тонко, там прежде всего и рвётся.
Дети в школу, а ты, первый московский школьник,
Раньше всех измерил и бросил куда придётся
Никуда не вписавшийся многоугольник.
Я узнал об этом на Аппиевой дороге
В глуши катакомб, где узы иного братства
Сплетались, как корни, чуя малейшие вздроги.
Как же пусто теперь для вестей пространство!
В чистом поле ожжёт волновая ветка.
Запищит в кармане, и хлынет болью
Тот последний взгляд одинокого человека
В четырёх стенах, выпадающих нам на долю.
Ты был первым из нас о простоте говорившим
И о совести — да, о совести — среди девяностых,
Там, где зори реклам зажигались по крышам,
И тяжёлые ангелы вставали на всех погостах.
И теперь ты первый ушёл не ушёл, как сказать-то?
Отказался принять дальнейшее, просто хватит
Произнёс, и рассыпались в прах занятья,
За которые там нам никто не заплатит.
Дождь в пустое окно ударяет несмело,
Глубина затягивается рассеянной позолотой
В том окне, что всю прошлую ночь горело,
Словно ты был занят — как прежде — своей работой.
Музей античности
Твоё лицо, ставшее с некоторых пор близким,
Что, согласись, способно смутить близорукого человека,
Я брал в ладони — не лучшая в мире оправа
Для лица твоего, но ты, впрочем, не возражала.
Кто-то из нас, видимо, мало себя ценит.
Я ли, пишущий это, ты ли, позволяющая немолодому
Спутнику гладить твою голову, лоб высокий,
Поправлять выбившиеся пряди
И тянуть настойчиво и нежно
К губам своим
И не находить сопротивленья.
Странный был вечер, будто бы мы ходили
Среди римских статуй, где под каждой было
Написано: копия с греческого оригинала.
Сан-Марино
Ветер на башне, но нет часовых,
Призрака тоже нет.
В полые трубки костей мозговых
Первый влетает снег.
Город-скелет на огромной скале
Над Адриатикой спит.
Только один в мутноватом стекле
Глаз его жёлтый открыт.
И никого от угла до угла
Почты голосовой.
Даже и та, что была, ушла
В номер отдельный свой.
Что остаётся? Один пешеход
К замку направил шаг.
Словно по каменной книге идёт,
Кутаясь в ветхий шарф.
В гору, где совесть ждёт у черты,
Где он сполна ощутит
Нет, не волнующий страх высоты
А одиночества стыд.
Но наверху — так ему везёт —
Не закрыто кафе.
Пей золотистую граппу высот
С морем на рукаве,
Глядя на цепь отдалённых гор
В тающем серебре,
С болью почти такой простор
Испытывая на себе.
***
К полночи отчаянье тепло
Подтолкнет ладошкой шестипалой,
Выхожу, и птица тяжело
От Большой Медведицы до Малой
Пролетит и сядет на шесте
Над гречишным белотканным полем,
И подскажет кто-то в темноте:
Ты утешься, мы ведь не неволим,
Все безосновательно, матрос,
Жизнь твоя разболтана донельзя,
Слишком человечиной оброс,
Напоследок мужеством налейся.
Ты ведь сам ворота отворил!
Ты ведь сам в мои потемки вышел!
Голос очень тихо говорил,
Я и половины не расслышал.
ЛЕЧЕБНИЦА МУРАВСКИЙ ШЛЯХ
Муравский шлях - законченное дно.
Кровати, как кольчуги из колечек.
Но защищаться тут запрещено.
Для медицины каждый человечек
Лишь мальчик или девочка. Увы
В штанах таится полная разгадка
Беспочвенных стремлений головы.
В конце записки подпись: Шоколадка.
Так называли дурочку, она
Случайная невольница больницы,
Была сюда грозой приведена,
А шла в обитель, старцам поклониться.
Ей объяснили, что такое плоть,
И провели по узким лабиринтам.
Прощай, несостоявшийся Господь!
Ты не воскрес в издании репринтном.
Больница на крутом стоит холме,
Не легче, чем подняться на Голгофу.
И лезут же сюда в своем уме,
Чтоб пережить позор и катастрофу.
Но женщинам обратно есть пути.
Откроют дверь, отнимут полотенце,
И Шоколадка дальше по степи
Отправится, держа в руках младенца.
***
вспомнишь тот автобус, едущий в семидесятых
по неровным окраинам города в синих
гражданских сумерках, и передать не в силах
плотность душ, прошедших дверной дозатор
и стоишь среди них словно в сумрачной чаще
это как распятие с предстоящими
предстоящими - чем? событиями леденящими
кровь? всё случилось уже. спасибо вам за участие.
